Женщины и мужчины - Владимир Александрович Дараган
Вроде все правильно сказано, но что-то не так. А… вот! Не было сказано «счастливого пути». Кажется, что не нужны мне эти слова, а я все равно их жду. Я не доверяю никакому транспорту. Работаю со сложной техникой и знаю, что она ломается. Ломается, даже если с ней очень аккуратно обращаться. И мне беспокойно перед отъездом. Даже если я еду поездом. И она это знает, но опять сказала что-то про себя. Про то, как ей будет плохо. А я на втором плане. Или на третьем.
Потом я буду писать ей письма. Почти каждый день. И каждый день в холле гостиницы я буду смотреть в ячейку, где должна лежать моя почта. Но эта ячейка всегда пуста. В других лежали открытки и даже толстые конверты. Я представлял, как было бы здорово получить от нее письмо в толстом конверте. Я бы читал его целый вечер!
По вечерам читать мне было нечего, и я писал письма в Москву. Я писал про тихие улочки южного города, про пыльные листья акаций, про увядающие пионы, про раздавленные ягоды шелковицы на асфальте, про крики сорок, про вкусную кабачковую икру, которую я каждое утро ел с мягким белым хлебом. В одном письме я написал про работу, как целыми днями сижу с паяльником и тестером, проверяя микросхемы и болтая с местным инженером. Но я знал, что это ей скучно, и старался больше писать про цветы, пыльные листья и про сороку. Я бывал только на улочке, ведущей из лаборатории к гостинице, вот про нее и писал.
Однажды я шел мимо одного палисадника и увидел за забором большие оранжевые цветы с черными крапушками на лепестках. Я остановился и стал их разглядывать, чтобы потом написать про них в письме. Из дома вышла молодая женщина в светлом платье, взяла лейку с нагретой солнцем водой и стала поливать клумбу. Увидев меня, она улыбнулась.
— Здравствуйте! — сказала она и подошла к забору, поправляя на ходу светлые волосы. — Вам нравятся мои цветы?
— Да… — пробормотал я. — А как они называются?
— Это лилии, а вон те, синие — это амариллисы.
— Амариллисы красивые, — сказал я. — И лилии тоже. Мне про них надо написать в письме.
— Жене? — спросила женщина и наклонила голову в ожидание ответа. Ее голубые глаза смотрели смело и насмешливо.
— Знакомой, — сказал я. — Хорошей знакомой. В гостинице скучно, и я пишу ей письма про вашу улочку. Больше я нигде не бываю. Работа… Я тут в командировке.
Женщина вернулась к крыльцу, взяла садовые ножницы, подошла к лилиям, срезала самый большой цветок и протянула его мне.
— Вот вам наглядное пособие. Будете на него смотреть в вашей гостинице.
Я взял цветок и стал смотреть на женщину. Сразу говорить «спасибо» не хотелось. После «спасибо» нужно было бы уходить, а мне хотелось смотреть на нее, на ее полноватую, но складную фигуру, на ее улыбку, на загорелые руки…
— Приходите к нам часа через два! — вдруг сказала женщина. — Муж принесет пиво и сушеную рыбу, я запеку кабачки в сметане. Мы будем сидеть в беседке, пить пиво и слушать ваши рассказы о Москве. Вы ведь из Москвы? Только там так акают.
Я был из маленького городка под Москвой, но не стал это уточнять, а просто кивнул.
— Да, из Москвы, но я не приду сегодня.
— Боитесь мужа?
— Да вроде пока нет причин его бояться.
— Вы на меня так смотрите, и у вас никаких неприличных мыслей не возникает?
Я смутился и стал смотреть на амариллисы.
— Ладно, идите уж. Но если вечером надумаете с нами пива попить, то приходите. А мужа не бойтесь. Я с ним разберусь, если что!
В это день я не написал письмо. Но зато в своей ячейке нашел тоненький конверт из Москвы. В конверте, сложенный пополам, лежал листок в клеточку, вырванный из общей тетради. На листке большими круглыми буквами было написано, чтобы я не торопился назад, что она с подругой уезжает в Крым и что она еще скучает и ждет нашей встречи осенью.
Я так и не понял, читала ли она мои письма про цветы и пыльные листья. Подаренную лилию я поставил в стакан с водой, лег на кровать, уставился в потолок и стал думать о женщине из палисадника с лилиями и амариллисами.
Последняя осень
— Ты уверена, что тебе с ним будет лучше?
— Давай будем только о нас.
— Но мы договорились, что не будем выяснять отношений, когда раздражены.
— А говорить о нас — это только выяснять отношения?
В парке ветрено и холодно. Мокрые бурые листья на дорожках и скамейках. Самые крепкие болтаются на почти голых ветвях кленов. Хотелось посидеть в тепле, но эти двое избегали даже мысли об этом. Если пойти в кафе, то надо будет поддерживать разговор, а говорить больше не о чем. Вспоминать прошлое? Это больно, их счастье никогда не повторится. В ней уже не было загадки, а он больше не способен даже на маленькие подвиги.
Будущего тоже не было. Их совместного будущего. Они оба это понимали, но не могли говорить на эту тему. Они не хотели даже думать о завтрашнем дне.
Все тянулось уже несколько месяцев. Было страшно вот так все бросить и остаться один на один с новой жизнью, где не будет их встреч, звонков и мимолетных, пусть даже холодных поцелуев. Никто не мог первым хлопнуть дверью, уйти, не оборачиваясь, не боясь одиночества среди постылых дождей и темного, низкого неба.
У него уже была другая женщина, а у нее другой мужчина. Но пока все несерьезно, пока все обратимо, пока просто прогулки и разговоры. Смогут ли они заменить то, что было между ними? Будет ли она дрожать и сжиматься от страха и удовольствия, когда ее коснется новая мужская рука? Будет ли он, улыбаясь, бежать к метро, вспоминая гладкость женской кожи, освобожденной от одежды? Наверное, нет… Это бывает один раз. Потом будет что-то другое, от чего не стучит сердце, не перехватывает дыхание, от чего не забываешь о времени, делах, учебе, друзьях, погоде…
Пришла взрослость? Может быть. Они не боялись взрослости. Впереди еще бесконечность этой взрослости, и все можно успеть. А вот если бы сохранить их первую встречу в длинном шумном коридоре, первый поцелуй в этом парке, первые прикосновения к запретному и желанному. И уйти с этим во взрослую жизнь, начать сначала, но сохранить возможность позвонить, встретиться, взять друг друга за руки и пойти по этой аллее. Пусть даже такой холодной, неприветливой, мокрой…
Что этому мешает? Обида? Ревность? Страх, что их прошлое помешает новой жизни? Что оно будет тянуть назад, в недавнее детство, в мелькнувшее и ушедшее счастье? От этого ныло сердце, невозможно было сосредоточиться, радоваться внезапному осеннему солнцу, улыбаться друзьям при встрече. Все изменилось. Уже не ждешь звонка и откладываешь свой звонок. Уже спрятаны старые фотографии, уже порваны письма.
— Мне холодно… пойдем назад.
— Дать тебе мою куртку?
— Нет, я не хочу, чтобы ты простудился.
— Я бы лежал с температурой, а ты бы меня лечила. Ты помнишь…
— Не надо про «помнишь»!
— Не буду. Ты не сердись…
— Я не сержусь, просто устала и хочу домой.
В метро шумно, они совсем замолчали. Она вошла в вагон, обернулась, помахала ему рукой и стала пробираться внутрь. Двери зашипели, захлопнулись, поезд загудел и стал набирать скорость. Он смотрел на исчезающие в темном туннеле огни и понимал, что это все. Больше ничего не будет. Он никогда ей не позвонит и не будет ждать ее звонков. Их просто не будет. Ну и хорошо. Надо жить дальше, мир такой большой, он не замкнут на ее словах и взглядах. Это раньше все остальное было расплывчато и неважно. А теперь будет важно!
Он взъерошил слипшиеся от дождя волосы и пошел к лестнице перехода на другую линию.
А она ехала в гудящем вагоне, прислонив висок к стеклу двери, смотрела на мелькающие за окном лампы, связки кабелей и плакала. Она тоже поняла, что никогда больше не увидит его. Она почувствовала, что осталась
